![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Музыкант за стеной
Лучше всего он играл, когда его никто не слышал. Музыка лилась то стройной стеной водопада, то беспокойным журчанием горной реки. Он никогда не питал иллюзий насчёт собственного таланта, потому что на публике, на прослушиваниях, в студиях мог выжать из себя разве что "Собачий вальс".
Он любил музыку больше прогулок, потому что разрозненный хор голосов, шагов и автомобильных гудков заглушал даже мысли. Он любил музыку больше плотских удовольствий, потому что стоны, урчание желудка и шкворчание масла под бифштексом болезненно брызгали раскалённым треском в самый центр его внутреннего оркестра. Он любил музыку больше собственной семьи, потому что племянники визжали, собаки лаяли, тётушки охали, родители хлопали дверью, заводили машину и роняли посуду.
Однажды он начал встречаться с соседкой. Девушка была очень милой, она тонко смеялась, тонко шутила и тонко резала яблоки на дольки. Яблоки он любил за благородный хруст, но даже они разочаровывали, темнея на воздухе. Девушка-соседка однажды дотронулась до его рубашки, поцеловала в щёку, и шуршание хлопка и звук поцелуя оглушили его. Он ничего не слышал ровно четыре дня. Пролежал, уткнувшись носом в диван, и ворочался, ожидая услышать скрип пружин. Только на пятый день вспомнил, что диван новый, он не скрипит, но соседка все равно оглушила его.
И он начал играть. Всё удивление вылилось в музыку. В тот день, казалось, весь квартал был охвачен этим тревожным удивлением.
С тех пор он редко выходил из дома. С девушкой-соседкой больше не встречался, еду заказывал по телефону, выбирая негромкие картошку, курятину и зефир. Яблоки он заменил бананами, а вместо молотого кофе пил задумчивый и коричневый, как ночь, чай. И играл наедине с собой, уверенный, что никто никогда о нём не услышит. Никто и никогда - потому что и он не хочет слышать никогда и никого.
Но когда он умер, на его улицу стёкся весь город. Грустные люди смотрели на два окна его крошечной квартиры. Они негромко переговаривались между собой, в этом общем негромком ропоте словно убаюкивая его душу. Зная, что лучше всего он играл тогда, когда его никто не слышит, девушка-соседка слушала его за стенкой в своей квартире. Она то плакала, то улыбалась, то обнимала подушку. Она приглашала гостей - и он словно бы давал концерт перед ними, сам того не зная. Она записывала его, и все записи выходили слегка приглушёнными. Люди начинали остро чувствовать, видеть, обонять, когда всего лишь слушали его музыку. Они любили, растили детей, целовали супругов - от внезапных чувств, которыми наполняла их музыка. Некоторые, особо восприимчивые, слышали скрытое - и начинали сходить с ума, метаться и сомневаться, потому что и он когда-то не мог найти себе утешения или успокоения в четырёх стенах.
Эти "концерты" и записи обрастали легендами, все знали его как Музыканта за стеной, но никто никогда не видел. Его портреты не висели поверх обоев и на дверцах шкафов, его манере одеваться не подражали поклонники - его талант очистили от шелухи, как яблоко или банан от кожуры, оставив чистую сущность - бесстыдно прекрасную музыку, наиболее полный словарь человеческих чувств. Он думал, что мир никогда не узнает о нём, - а мир не хотел мешать петь его сердцу.
И на похоронах девушка-соседка сказала:
- Если там, на небесах, ангелы будут шуметь и мешать тебе играть, разгони их из рая. Мы приютим их на земле, только играй.
Он любил музыку больше прогулок, потому что разрозненный хор голосов, шагов и автомобильных гудков заглушал даже мысли. Он любил музыку больше плотских удовольствий, потому что стоны, урчание желудка и шкворчание масла под бифштексом болезненно брызгали раскалённым треском в самый центр его внутреннего оркестра. Он любил музыку больше собственной семьи, потому что племянники визжали, собаки лаяли, тётушки охали, родители хлопали дверью, заводили машину и роняли посуду.
Однажды он начал встречаться с соседкой. Девушка была очень милой, она тонко смеялась, тонко шутила и тонко резала яблоки на дольки. Яблоки он любил за благородный хруст, но даже они разочаровывали, темнея на воздухе. Девушка-соседка однажды дотронулась до его рубашки, поцеловала в щёку, и шуршание хлопка и звук поцелуя оглушили его. Он ничего не слышал ровно четыре дня. Пролежал, уткнувшись носом в диван, и ворочался, ожидая услышать скрип пружин. Только на пятый день вспомнил, что диван новый, он не скрипит, но соседка все равно оглушила его.
И он начал играть. Всё удивление вылилось в музыку. В тот день, казалось, весь квартал был охвачен этим тревожным удивлением.
С тех пор он редко выходил из дома. С девушкой-соседкой больше не встречался, еду заказывал по телефону, выбирая негромкие картошку, курятину и зефир. Яблоки он заменил бананами, а вместо молотого кофе пил задумчивый и коричневый, как ночь, чай. И играл наедине с собой, уверенный, что никто никогда о нём не услышит. Никто и никогда - потому что и он не хочет слышать никогда и никого.
Но когда он умер, на его улицу стёкся весь город. Грустные люди смотрели на два окна его крошечной квартиры. Они негромко переговаривались между собой, в этом общем негромком ропоте словно убаюкивая его душу. Зная, что лучше всего он играл тогда, когда его никто не слышит, девушка-соседка слушала его за стенкой в своей квартире. Она то плакала, то улыбалась, то обнимала подушку. Она приглашала гостей - и он словно бы давал концерт перед ними, сам того не зная. Она записывала его, и все записи выходили слегка приглушёнными. Люди начинали остро чувствовать, видеть, обонять, когда всего лишь слушали его музыку. Они любили, растили детей, целовали супругов - от внезапных чувств, которыми наполняла их музыка. Некоторые, особо восприимчивые, слышали скрытое - и начинали сходить с ума, метаться и сомневаться, потому что и он когда-то не мог найти себе утешения или успокоения в четырёх стенах.
Эти "концерты" и записи обрастали легендами, все знали его как Музыканта за стеной, но никто никогда не видел. Его портреты не висели поверх обоев и на дверцах шкафов, его манере одеваться не подражали поклонники - его талант очистили от шелухи, как яблоко или банан от кожуры, оставив чистую сущность - бесстыдно прекрасную музыку, наиболее полный словарь человеческих чувств. Он думал, что мир никогда не узнает о нём, - а мир не хотел мешать петь его сердцу.
И на похоронах девушка-соседка сказала:
- Если там, на небесах, ангелы будут шуметь и мешать тебе играть, разгони их из рая. Мы приютим их на земле, только играй.